Оглавление
ГЛАВА 1
Золотой лес шумел кронами клёнов и дубов, окрашенных в багрянец. Воздух звенел от птичьих трелей и шелеста листьев. Между ветвями мелькали тени: ворон Карыч с блестящим, словно смоль, оперением и кот серо-белый Мурзик, чей полосатый хвост вздымался, будто боевое знамя. Оба голосили, как сумасшедшие, смешивая кошачьи трели с каркающими руладами, и перепрыгивали с ветки на ветку, словно танцуя в воздухе.
Карыч хрипло засмеялся, схватив шишку цепкой лапой:
— Мяу-кар! Твои усы дрожат, Мурзик! Мои шишки сделают из тебя ёжика!
Он взмахнул крыльями, и с верхушки сосны на кота обрушился град еловых шишек. Но Мурзик, изогнув спину, прыгнул на берёзу, а следом за ним, словно живой дождь, посыпались белки. Они швыряли шишки обратно, целясь в ворона, и хохотали тонкими голосами.
Мурзик прищурил зелёные глаза, подбрасывая лапой каштан:
— Карыч, ты проиграл, едва начал! Каштаны — мои снаряды!
Снизу, из кустов, зайцы лупили по стволам задними лапами — спелые ягоды брусники летели в ворона, оставляя алые брызги на чёрных перьях. Карыч каркал от возмущения, но не сдавался: он нырнул в стаю дроздов, и те, словно бомбардировщики, сбросили на землю жёлуди, заставив подмогу внизу фыркать и отпрыгивать.
Олени, тряся рогами, глухо загудели:
— Эй, пернатый! Лови подмогу!
Они забили копытами по земле — тучи сухих листьев взметнулись вверх, ослепляя Мурзика. Он, фыркая, кувыркнулся на мох, но тут же вскочил, зажав в зубах гигантский каштан, который подкатил ёж-молчун.
Вдруг ворон и кот замерли синхронно. С опушки донёсся рёв — дикий кабан топтал грибные поляны! В мгновение враги стали союзниками: белки засыпали зверя шишками, зайцы — ягодами, олени погнали прочь, а Карыч и Мурзик, усевшись на один сук, орали дуэтом:
— Убирайся, рогатый! Это НАШ лес!
К сумеркам все валялись на поляне, объедаясь уцелевшей брусникой. Карыч чистил перья от ягодного сока, а Мурзик мурлыкал, разглядывая закат.
— Завтра реванш? — коварно прищурился кот.
— Кар-р-р-р... Только если белки будут на МОЕЙ стороне!
Лес взорвался смехом, а луна подмигивала им сквозь ветви.
Я наблюдала из раскрытого окна за этой животной бандой, оперевшись о подоконник. Ветер трепал мои рыжие волосы, пахнущие крапивой и сушёным чабрецом. Внизу, под старой ольхой, Мурзик и Карыч снова устроили хаос: кот, измазанный в брусничном соке, катал по земле каштаны, а ворон, распушив перья, каркал что-то про «стратегию» и «крылатую мощь». Белки швыряли с веток шишки, олени топтали кусты, а зайцы, визжа от восторга, метались между ними, как мячики.
— Мурзик! Карыч! – позвала я, высовываясь из окна так, что серебряный амулет на шее звякнул о раму. – Ужинать! А то сама всем съем!
Угроза подействовала моментально. Карыч, громко хлопая крыльями, влетел в комнату, задев горшок с мятой на подоконнике. Мурзик проскользнул следом, грациозно приземлившись на стол, где уже дымился чугунный котёл с тыквенным супом. Рядом стояла тарелка с запечённой речной форелью, посыпанной лесными травами, и корзина ржаных лепёшек, пахнущих тмином. Для Карыча я насыпала в миску обжаренных желудей с мёдом и ягодами – его слабость.
— Каррр… Ты бы хоть раз попробовала настоящую еду, – ворон ковырял клювом в желудях, но глаза его блестели. – Вместо этой человеческой бурды.
— Муррр… Человеческая бурда пахнет лучше твоих тухлых жуков, – проворчал Мурзик, умывая лапу после битвы. Он уже стащил кусок форели и мурлыкал, растянувшись на скатерти в луже закатного света.
Я рассмеялась, разливая суп по мискам. Суп был волшебным лишь наполовину – тыква с нашего огорода, грибы-лисички, собранные под сосной, да щепотка шафрана для цвета. Но аромат кружил голову даже Карычу, который в итоге сдался и клевал суп, притворно ворча.
— Завтра прекращаете терроризировать лес, – строго сказала я, отламывая кусок лепёшки. – Крестьяне жалуются, будто в чащобе тролли поселились.
— Каррр… Это Мурзик тролль, – буркнул ворон, вытирая клюв о край скатерти.
— А Карыч – пернатая гиена! – кот поддел лапой желудь и запустил им в ворона.
Пока они снова выясняли отношения, я доедала суп, глядя, как за окном гасит краски закат. Ветер принёс запах дождя, и я подумала, что завтрашний «реванш» они, конечно же, устроят. Но пока что дом пахнет теплом, травяным чаем и… да, определённо, репейником, застрявшим в Мурзиковой шерсти.
ГЛАВА 2
Поев, оба обормота вернулись в лес. И только след из хвои и оброненных перьев стелился за ними. Я закрыла окно и ставни — деревянные створки со скрипом подчинились, будто нехотя отсекая мир с его бесконечным движением. Вечерняя прохлада прокралась в избу, заставив меня вздрогнуть. Лесной шум — тот вечный гул ветра, стрекот сверчков, шепот листвы — словно растворился за толщей стен. Я потянулась и опустилась на грубый дубовый стул у стола, блаженно выдохнув. Хорошо…
Кто бы мне сказал, что еще пару-тройку месяцев назад я, полностью городская жительница, буду радоваться жизни в лесу. Офисные туфли сменились на кожаные сапоги, костюмы — на льняные платья с карманами, полными сушёных трав. Вместо кондиционера — сквозняки, вместо кофеварки — медный чайник, вечно подкопчённый над печкой. Однако же… Здесь не пахло пластиком, пылью от принтеров и тоской восьмичасового дня. Здесь пахло смолой, дождём и свободой.
— Маринка, у нас соль заканчивается. И сахара не так много осталось, — вырвала меня из мыслей моя помощница, домовушка Глашка.
Она материализовалась из тени за печкой, как всегда — внезапно. Маленькая, морщинистая, в платочке, завязанном под самым подбородком. Её глаза, узкие и блестящие, как у лесной мыши, изучали меня с упрёком. В руках она сжимала глиняный кувшин — пустой.
— В деревню идти надо. Или ты опять наколдуешь соль из воздуха? — фыркнула Глашка.
Я застонала, уткнувшись лбом в стол. Столешница, шершавая от времени, пахла можжевельником — я сама её протирала настойкой.
— Эх… Нет в жизни счастья… — проворчала я. — Хотела до заморозков из леса не показываться. Месяца полтора…
— Ага, а потом будешь суп из сосновой коры варить, — отрезала домовушка, шаркая к печке. — Или сахар из мухоморов вываривать. Угощу, хочешь?
Я представила это «угощение» и передёрнулась. Глашка умела готовить, но её кулинарные эксперименты с «лесными дарами» уже дважды отправляли меня на поиски противоядия.
Я, Алитова Марина Аркадьевна, офис-менеджер сорока лет, попала в этот мир случайно. Шла по темной улице с работы — усталая, в разбитых балетках, с ноющим от стресса телом. Споткнулась о трещину в асфальте, упала… Очнулась здесь, в этой избушке. Хозяйка леса — или ведьма, если по-простому — исчезла, оставив мне в наследство грибные тропы, говорящих зверей и Глашку, вечно недовольную, зато знающую множество из того, что было неизвестно мне.
— Ладно, — сдалась я, поднимаясь. — Завтра схожу. Но только за солью и сахаром. И… — я глянула на полки, где в банках из затемнённого стекла мерцали сушёные ягоды, коренья, лепестки, — можжевельника захватить. Или его у нас хватает?
Глашка, уже копошащаяся у печи, хмыкнула:
— Хватает. А вот терпения у меня — нет. Спи уже. Завтра рано вставать.
За окном завыл ветер. Издалека донеслось знакомое карканье Карыча — он и Мурзик, наверное, снова затеяли ночную охоту на лунных зайцев. Я погасила свечу, и комната погрузилась в тёплый, живой мрак. Печь потрескивала, дом скрипел, как старый корабль, а я думала о том, что, возможно, это и есть счастье — когда тебя ждут не отчёты, а глупый ворон, вредная домовушка и лес, который учит дышать полной грудью.
Но соль таки придётся добывать. Городская жизнь, хоть и призрачная теперь, напомнила о себе обыденным «надо».
Спать я легла в своей комнате, в глубине дома, где стены, сложенные из вековых брёвен, хранили тепло печи как драгоценный секрет. Переоделась в ночнушку — грубую льняную, сшитую Глашкой из старой мешковины, — и буквально рухнула на постель. Подушка, набитая сушёным хмелем, пахла сонной горечью. Конечно, можно было бы и в горнице остаться, улечься на печь. Но, боюсь, мое зверье вломится ночью домой — Мурзик, притопывая лапами в грязи, или Карыч с его любовью швырять в окно шишки. И если ворон ещё мог ночевать в дупле, то кот всегда предпочитал уют: забраться под одеяло, уткнуться холодным носом в бок и мурлыкать до рассвета, словно маленький двигатель.
Заснула я почти мгновенно, будто провалилась в чёрный колодец. Тело, измождённое за день, отключилось раньше сознания. Зелья, которые я варила — от простой противовоспалительной мази до опасного «огненного эликсира» по рецепту из гримуара, — требовали часов у печи. А ещё учебники: потрёпанные фолианты с обложками из драконьей кожи (как утверждала Глашка), где буквы порой шевелились, словно муравьи. Сил во мне, по словам домовушки, было много — «от предков по матери, хоть они и прятали искру под пеплом». А вот знаний — шиш. Мама, повар-кондитер, чьи руки пахли ванилью и миндалём, смеялась над бабушкиными «деревенскими сказками». Бабушка же, копавшаяся в огороде в деревне, шептала заговорки от сглаза, но сама не верила в магию. «Просто традиция», — говорила она. Теперь же я, как слепой котёнок, тыкалась в древние заклинания.
Едва уснув, я перенеслась в полутемную залу. Высокие своды, словно рёбра исполинского зверя, терялись в тенях. Стены, покрытые фресками с забытыми богами, трескались, осыпаясь пеплом. Факелы горели зелёным пламенем, отбрасывая на пол узоры, похожие на когтистые лапы. Воздух густел, как сироп, пропитанный запахом серы и гнили.
— Пришла, — удовлетворенно протянул мужской голос. Он вибрировал не только в ушах, но и в костях, будто гул подземного толчка. — Не противься, истинная. Быть нам вместе. Ты даже во сне ко мне путь находишь. А я скоро вживую тебя увижу.
— Мечтать не вредно, — раздражённо передёрнула я плечами. — Сгинь, нечисть. Нет у меня «истинного». И не было никогда. Аршанарах хорш шарашах!
Едва я произнесла последнее слово, как проснулась, сразу же. Вынырнула из своего сна, замотала головой. Позвала:
— Глаша! Глаша! Амулеты разрядились!
Домовушка появилась мгновенно. В предрассветной мгле она казалась духом Бездны, а не защитницей дома.
— Опять сон? – понятливо спросила она.
Я кивнула. Он, проклятущий. Почти все то время, что я жила здесь, мне снился голос, называвший меня истинной и настаивавший на нашей свадьбе. Я посылала. Голос возвращался.
Так и жили. Я искренне надеялась избавиться от этого типа, он пытался прорваться в мой дом.
Глашка между тем фыркнула, сунула мне в руки кружку с чаем из шиповника и ушла ворчать на печь. За окном Карыч каркал что-то про «утренний патруль», а Мурзик гонял белок по деревьям.
Началось обычное утро.
ГЛАВА 3
В тот же день я добрела до ближайшей деревни. Вышла сразу после завтрака — Мурзик, конечно, пытался залезть в мой рюкзак, проверяя, не спрятала ли я там рыбу. По лесу шла не спеша: собирала грибы-лисички (на удачу), грызла кислую клюкву и слушала, как Карыч каркает сверху, будто комментирует каждый мой шаг: «Слева лужа! Справа ёж! Смотри, не споткнись!»
Поле встретило меня ветром и запахом спелой ржи. Проселочная дорога была усеяна камнями, которые так и норовили залезть в сапоги. Через час-полтора я добралась до деревни. Там всё было как обычно: живность орала за заборами, дети вторили ей, старики на лавках лениво щелкали семечки, а местный пёс Барбос, вечный лентяй, даже не поднял головы, валяясь у колодца.
В деревню я приходила не из доброты. Золото здесь было редкостью, но крестьяне платили тем, что имели: мукой, воском, шерстью, иногда монетами, выменянными у заезжих купцов. Моя избушка в глуши требовала ремонта, травы для зелий не всегда хватало, а Глашка ворчала, что «даже домовые сытее нас живут».
В деревне у меня был свой «кабинет». Я принимала жителей в развалюхе на отшибе. Там и травки висели по углам, и небольшой запас зелий имелся. Без хозяйки крестьяне в развалюху не заходили – опасались моего наказания. А как только я появлялась в деревне, сразу у двери дома выстраивалась очередь из страждущих.
Первым сегодня ко мне обратился Артик, высокий широкоплечий крестьянин. Его лошадь, кормилица семьи, неделю не вставала с подстилки, глаза затянулись бельмом.
— Порча, — уверенно сказал он, снимая шапку у порога. — Сосед позавидовал, сглазил.
Я осмотрела животное, ощупала сухие суставы, вдохнула запах застоявшегося пота. Не порча — болезнь. Но крестьяне верили в то, во что хотели верить.
— Три дня поить отваром из коры ивы, — сказала я, протягивая ему свёрток с травами. — И привяжите к деннику красную нить. От дурного глаза.
Он кивнул, оставив у стола мешок овса.
Женщина с ребёнком на руках принесла куриное яйцо, обмотанное чёрными нитками — «подбросили под порог». Я разбила его в миску с солёной водой, наблюдая, как желток расплывается кровавыми прожилками. Настоящей порчи не было, но страх людей я использовала. Провела обряд с дымом полыни, втерла ребёнку в лоб масло зверобоя.
— Злой дух ушёл, — сказала я, забирая плату — отрез льна.
Мать унесла дитя, крепко прижимая к груди.
Старик с гноящейся раной на ноге отказался идти к знахарке — «та только шепчет, а толку нет». Я промыла рану настоем тысячелистника, наложила повязку с мёдом и паутиной. Пригрозила, что если не будет менять тряпки — ногу отрежу. Он засмеялся хрипло, бросил на стол косу:
— Бери. Всё равно не смогу жать.
Я взяла. Мне все пригодится.
Покончив с желающими «зайти к ведьме», я спрятала все подношения в пространственный карман, безразмерный, пригодный для хранения чего угодно, и прогулялась в деревенскую лавку.
Там я купила соль, сахар и пару леденцов «для поднятия боевого духа». Ещё старуха Агата вручила мне мешочек сушёных яблок. Мол, ведьме к чаю.
Обратно меня подвез на телеге Витор — тот самый крестьянин, чью корову я месяц назад от порчи лечила. Телега скрипела, лошадь фыркала, а Витор рассказывал, как его малолетний внук пытался заклинанием от зубной боли вырвать молочный зуб. «Так в потолок швырнуло, будто камень выпустил!» — хохотал он.
От леса до дома шла пешком, отбиваясь от комаров и распевая песни, чтобы не слышать, как Карыч издевается: «Ведьма! Уже темнеет! Тебя сожрут тролли!» В избушку ввалилась с ощущением, что ноги вот-вот отвалятся и уползут сами по себе.
— Глашка, я жива! — крикнула я, плюхаясь на лавку.
Сил не оставалось ни на что – даже спину себе почесать.
— Вижу, — буркнула домовушка, тыкая в печь кочергой. — А сапоги вымой. От них пахнет, как от Барбоса после дождя.
Мурзик тут же прыгнул ко мне на колени, требуя рыбы, а Карыч, усевшись на подоконник, начал